Окуловский межпоселенческий библиотечно-информационный центр (МБУК), г. Окуловка

Он вообще любил шутку, умел ценить розыгрыши. Шуткой сдабривал он застолье, выставляя графинчик с ребусом на боку и штоф с камешками. Заметив, как рассказывала Лидия Ивановна, что один из его знакомых носит для важности портфель, который был лишь предметом антуража, Иван Сергеевич незаметно подложил в него кирпич, и владелец портфеля, не заглядывая в него, носил его так несколько дней. В гостиной у Микитовых висел большой, живописный, в овальной раме, портрет императора Павла, кем-то подаренный Ивану Сергеевичу. Когда гости: интересовались, кто изображен, Иван Сергеевич совершенно серьезно пояснял, что это предок Лидии Ивановны: — Вы замечаете, какое поразительное сходство?
Не первый раз слыша такое, Лидия Ивановна ворчала: — Ну, что ты, Иван Сергеевич, опять чепуху говоришь? Не верьте ему, он вас разыгрывает.
 Он с детства впитал добротный народный юмор, ему чужды были эстрадное пересмешничество, зубоскальство записных сатириков-юмористов, он их не понимал и не любил. Однажды после публикации подборки небольших рассказиков о цветах леса какой-то острослов написал то ли в «Звезде», то ли в «Неве» пародию на эти рассказы, обыграв в ней то, что цветы распускаются в определенное время: «в такой-то час и столько-то минут одуванчики, тогда-то — фиалки, и т. д.» (Кстати, это была, кажется, единственная пародия, связанная с творчеством Соколова-Микитова).
Иван Сергеевич был в крайнем, искреннем недоумении: — Не понимаю, зачем это сделано... Это что, должно быть смешно? Как вы полагаете? Но что тут смешного, у цветов действительно свое расписание, это знает всякий наблюдавший их человек...
Он был нетерпим к любому проявлению пошлости, будь то в отношениях между людьми, в разговоре, в вычурности книжного языка или в самом содержании книги, всякая пошлость была органически чужда ему. Невозможно было представить в его устах какой-нибудь скабрезный анекдот, хотя вовсе не чурался их и больше других запоминал анекдоты с животными, где проявлялся их характер, схожий с русскими сказками. Помнится, к примеру, такой: идет медведь по лесу, чванится своей силой, все расступаются перед ним, пока не повстречался заяц. — Прочь, косой, с дороги! — Сам, мишка, уходи! — Ты что?! Я — Топтыгин! — А я — Косыгин!
Нетрудно догадаться, что это было, конечно, в годы премьерства Алексея Николаевича Косыгина.
Впитавший с юных лет основы крестьянской культуры, унаследовавший от матери чутье к слову и любовь к языку, а от отца поэтичное отношение к природе, соединивший в себе два основополагающие начала национальной культуры, Иван Сергеевич был подлинным аристократом русского духа, отличавшимся ясностью и благородством речи, достоинством и благородством поведения, простотой и сердечностью отношения к людям. Стойкий терпеливец в невзгодах и испытаниях, выпавших на его долю, Иван Сергеевич был очень сдержан в своих чувствах и переживаниях. И если он, пережив смерть всех своих трех дочерей, признавался, что вся жизнь его была цепью тяжелых утрат, среди которых не менее тяжкой была еще одна, самая страшная — потеря России, можно представить, как глубоко сидела в нем боль за судьбу страны, в которой вытравливалось то, что было всего дороже ему, и в первую очередь — сыновнее отношение к матери-земле. И это — в те годы, когда страна была могущественной Державой... Как бы кровоточило его сердце сейчас, когда Россия, ставшая частью раздробленного предателями государства, униженная окриками Запада, страна с ограбленным равнодушными к судьбе нации прохвостами обнищавшим, вымирающим народом, неудержимо скатывается по гибельному пути растления нравственности, агонии русских деревень, воровства национальных природных богатств, хищнической рубки лесов, создания исковерканного, малопригодного для нормальной жизни людей общественного устройства...
И. С. Соколов-Микитов в последние годы жизни

В беседах Иван Сергеевич вспоминал — неожиданно, быть может, для себя самого, — былое и рассказывал об этом с подробностями, которые просились на бумагу.

— Вы бы написали об этом, Иван Сергеевич, — напоминал я, выслушав его. — Это же готовый рассказ!

— Да надо бы, — неопределенно соглашался он. — Только какой уж я теперь, милый, писака... Но, может быть, и подумаю...

Такие воспоминания часто были его «черновой» работой, заготовкой для будущих рассказов. Но — далеко не все: талант его был необыкновенно требователен и избирателен, и очень многое из того, о чем он говорил, осталось не написанным только потому, что к этому не лежала его душа, и оно не было обогрето его лирическим чувством и любовью. Этим, по-видимому, объясняется то, что он сравнительно немного написал — сравнительно с тем жизненным багажом, которым наделила его насыщенная крутыми поворотами судьба.

— Грешен — мало написал, — признался как-то Иван Сергеевич. — Но я никогда не заставлял себя писать, не выдавливал, не тужился и писал только то, что хотелось.

Может быть, поэтому остался неосуществленным замысел Ивана Сергеевича дополнить, подобно Льву Толстому, свою великолепную повесть «Детство» «Отрочеством» и «Юностью». 

Человек впечатлительный и наблюдательный, с редкостной зрительной памятью, он писал о другом — о радости пребывания в окружавшем его мире среди близких, дорогих ему людей. Это было одухотворено его любовью и приносило ему удовольствие. И на склоне лет, в сомкнувшейся над ним тьме, он особым внутренним зрением взывал к жизни памятные встречи с людьми, воскрешал картины и явления природы. Глубоко сидя в кресле в синей ермолке на крупной голове, в любимом теплом халате, держа в руке микрофон «грюндика» с устремленным перед собою взглядом невидящих глаз он диктовал свои удивительно живописные рассказы о том, как восходит солнце, как играют звезды и расцвечивают небо сполохи... Так появились «Давние встречи», циклы рассказов о деревьях и цветах, о птицах — «Звуки земли». Иван Сергеевич рассказывал читателям, как он счастлив ощущать себя «своим в своем», как это чувство родства с окружающим миром и близости к людям наполняет человека радостью существования и скрашивает неизбежные в жизни невзгоды. Простая и мудрая формула Соколова-Микитова — «свой в своем» — кажется такой понятной и очевидной, но как нелегко постичь ее, потому что в основе ее лежит любовь к «своему» и, следовательно, нужно познать это «свое», иначе — можно ли любить то, чего не знаешь? Но хочется ли познавать то, к чему нет любви, не лежит душа? Замкнутый круг. В этом-то, вероятно, и есть самая большая сложность следования его формуле...

Все творчество Соколова-Микитова, исполненное авторского чувства, всегда адресовалось читателю-другу с надеждой на установление с ним некоей духовной связи. Он считал, что любой писатель должен принести своим читателям радость пробуждения любви к миру и к людям, сделать читателей лучше.

В основе публикации - отрывки из мемуаров Вадима Чернышева: "Загадка муравейного масла" и "Милостью Божьей".


Фотографии взяты из открытых Интернет-источников" без указания авторства. 

ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТ ЮРИЯ КОВАЛЯ:

 Я горжусь, что у меня были такие друзья — Борис Шергин, Иван Соколов-Микитов, Арсений Тарковский.